Мне не известно имя этого человека, но его история весьма поучительна, и я хотел бы предложить ее вашему вниманию:

«Мужчины редко плачут. В своей жизни я прослезился трижды, и все три раза это произошло возле Стены плача.

Впервые это случилось со мной во время Второй мировой войны, когда жители ишува (так называлось еврейское население подмандатной Палестины в 1920–40‑х годах) были мобилизованы на войну против нацистов. После призыва мы с другом, оба уже в военной форме, пришли к Стене. Пройдя узкими кривыми переулками, заполненными грязью и мусором, мы вошли в узкий проход, окруженный со всех четырех сторон каменными стенами. В его восточной стороне возвышалась Стена плача. У одного ее края, не обращая ни на кого внимания, сидел седой человек с книгой на коленях. В другом углу, почти незаметна, склонившись и опираясь на стену, стояла одинокая женщина. Губы ее шевелились, но голос не был слышен, и только редкие стоны время от времени нарушали тишину. На входе с важным видом стоял британский полицейский в синем мундире, следя за тем, чтобы евреи соблюдали предписанные для них властями правила и не трубили в шойфар… Все вокруг было окутано тишиной. Даже гомон рынка и шум близлежащих переулков, казалось, утонули в этом всемирном молчании. Приблизившись к Стене, я вдруг почувствовал, как внутри меня всколыхнулось какое-то неведомое мне раньше, но всегда жившее во мне чувство. Постепенно нарастая, оно охватило меня полностью, и, подкатив комком к горлу, вырвалось наружу. Неожиданно для себя самого, я, молодой сабра (еврей, родившийся на Земле Израиля), не склонный к религии, зарыдал. Мой друг с удивлением спросил, что случилось. Я ничего не ответил и покинул это место, не разбирая дороги с затуманенными от слез глазами. Что со мной произошло? Я не мог объяснить это ни своему другу, ни себе самому.

Прошли годы, полные различных событий: войны, кровопролития и ненависти. И вот год 1967‑й — евреи восстановили доставшееся нам от отцов право первородства, право на любовь к этой земле, право на свои святыни. В первых рядах солдат, освобождавших Иерусалим, я поднялся к Стене плача. Солдаты-сабры, не склонные к сентиментальности и не привыкшие проявлять свои чувства на людях, остро переживали ощущение победы, спасения и прикосновения к самому сердцу еврейской истории. Налет жесткости и суровости осыпался, как шелуха, и в их душах пробудились чистые источники человеческих чувств и духовного возвышения. Парашютисты стояли, опираясь на Стену, и плакали.

Я подошел к их командиру, которого знал со времен Войны за Независимость по совместным боям в Негеве. Он сразу узнал меня, схватил за плечо и крикнул: «Стена наша!» Я стоял, пораженный величием момента, вдыхая запах победы, добытой потом и кровью еврейских воинов, и вспоминал трагические события истории Иерусалима.

Очнувшись от внезапно наступившей тишины, я увидел, что прибыло высшее командование. Среди офицеров был мой двоюродный брат Тамир. Я знал, насколько велик был его вклад в нашу победу. Мы бросились в объятья друг другу, и я разрыдался у него на груди. Пытаясь успокоить меня, он прошептал: «Я же говорил, я всегда говорил: «Думайте о Иерусалиме и о Стене! — потом брат посмотрел мне в глаза и спросил: — Что это? Откуда эти слезы?» Я ничего не ответил. Как я мог объяснить ему, что случилось со мной, если сам не понимал причину своих слез?!

С того дня я возвращался к Стене бессчетное количество раз. Влюбленный в Иерусалим, я поднимался к нему при каждой возможности…

В один из приездов ко мне подошли два студента иешивы и спросили, накладывал ли я в тот день тфилин. Я сказал им, что не был воспитан в религиозном духе. Они предложили мне исполнить заповедь, но я объяснил, что никогда не накладывал тфилин — даже в день своей бар-мицвы! «Ну сделайте это хотя бы во имя единства народа!» — попытались убедить меня ешиботники. Я с вызовом ответил, что не только не знаю, как накладывать тфилин, но и думаю, что это будет кощунством по отношению к религии, если я попытаюсь выполнить заповедь формально, не испытывая при этом никаких чувств. Тогда они оставили меня в покое. Однако через пару минут ко мне подошли еще двое — офицер и солдат, одетые в форму резервистов. Они тоже стали уговаривать меня возложить тфилин. Солдат обнял меня за плечи и, глядя мне прямо в глаза, спросил: «Ведь ты — хабадник?! Так, почему бы тебе не надеть тфилин?»

А я действительно происходил из семьи хасидов Хабада, и всего несколько недель назад мы нашли могилы моего деда и прадеда на хабадском участке расположенного на Масличной горе кладбища! Я рассказал об этом резервисту и в полном недоумении воскликнул: «Но как ты узнал?!» Он улыбнулся мне в ответ: «Особенная улыбка и печаль в глазах выдают твою принадлежность к Хабаду, а раз так — пожалуйста, исполни заповедь в память о своих предках!» Когда я объяснил ему, что не знаю, как надевать тфилин, он помог мне сделать все как надо.

Чувства переполнили меня, я начал трястись, как осиновый лист на ветру, и когда солдат протянул мне молитвенник, слезы брызнули из моих глаз, и я так громко разрыдался, что со всех сторон сбежались люди посмотреть, что случилось! Мне ничуть не стыдно признаться, что, впервые наложив тфилин, я как будто заново родился. Почувствовал, что вновь обрел свою самую дорогую жизненную потерю. Как будто заново взглянул на самого себя… Думаю, что теперь я постиг причину своих слез у Стены плача!»

…Наша недельная глава «Ваигаш» открывается интригующим диалогом между Йосефом и его братьями, не знающими, что наместник фараона, пред которым они предстали, — на самом деле Йосеф. Но вот он раскрывает свое инкогнито: «Я Йосеф. Жив ли еще мой отец?» (Брейшис, 45: 3). Затем он пытается успокоить проснувшиеся у братьев угрызения совести: «И ныне, не печальтесь, и да не будет досадным в ваших глазах, что вы продали меня сюда, ибо для поддержания жизни послал меня Б‑г пред вами» (там же, стих 5). И в конце концов, как кульминацию происходящих событий, Тора описывает встречу между Йосефом и Биньямином, двумя братьями, истосковавшимися друг по другу: «И пал он на шею Биньямину, брату своему, и заплакал; и Биньямин плакал на его шее» (там же, стих 14).

Наши мудрецы (Талмуд, трактат «Мегила», 16) объясняют, что плач этот — не только из-за тоски прошедших в разлуке лет, но также и плач о будущем. Слово «шея» во множественном числе (дословно — «И пал он на шеи Биньямину, брату своему, и заплакал») указывает на то, что он плакал о двух Храмах, которые в будущем будут построены в уделе Биньямина, но потом будут разрушены. А во фразе: «Биньямин плакал на его [Йосефа] шее» употреблено единственное число, и это — плач о Скинии в Шило, которая в будущем будет на земле Йосефа и затем будет разрушена.

Слово «шея» намекает на Храм и в стихе: «Шея твоя подобна башне Давидовой, которой любуются» (Песнь песней, 4: 4). «Мидраш рабо» объясняет: как шея составляет часть роста человека, так и Храм является частью величия мира; как шея находится в верхней части человеческого тела, так и Храм расположен на высоком месте в мире (Земля Израиля расположена выше других стран, Иерусалим возвышается над всей Землей Израиля, а Храм возвышается над Иерусалимом).

Однако это сравнение Храма с шеей вызывает недоумение. Если мы хотим подчеркнуть возвышенность и святую добродетель Храма, почему для этого используется шея? Уместнее было бы сравнить Храм с головой человека, которая и выше шеи, и превосходит ее по важности и значению для жизнедеятельности всего организма.

Впрочем, на самом деле Храм находится не в самой высокой точке: источник Эйн-Эйтам расположен на 23 локтя выше. Поэтому и сам Храм сравнивают с шеей, которая действительно высока, но не так высока, как голова. Но этот факт порождает новый вопрос: почему же Храм был установлен не на самом высоком месте?!

Голова действительно по месту, содержанию и функциям — самый высокий, важный и наиболее организованный орган из всех частей человеческого тела. Ее назначение — координировать все функции организма, управлять всеми органами тела, но для этого она не может существовать отдельно от тела, а должна быть подключена к нему. Эта связь между головой и телом осуществляется с помощью шеи, через которую проходят все жизненно важные каналы: сосуды, нервные стволы, пищевод, дыхательные пути, спинной мозг. Непосредственно связывая голову с телом, шея помогает голове достичь своей цели. Без нее голова не способна выполнять свое истинное предназначение.

Именно потому, что шея расположена ниже головы и не так возвышена, она играет столь значительную роль. У шеи есть особое преимущество перед головой: она ниже и поэтому без нее голова не может выполнить свое назначение — оживить и привести в действие тело.

Роль Храма заключается в распространении Б‑жественного света на весь мир, до самого низкого места. Поэтому Храм не был расположен на самом высоком месте, он не был «главой» мира. Храм — это «шея» мира. Его предназначение — быть тесно связанным с миром, оживлять его и освещать Б‑жественным светом.

Как Храм должен состоять в тесном контакте с миром, чтобы быть «шеей», а не высокомерно поднятой «головой», так и личный храм каждого еврея в его душе должен управлять его внутренним миром, быть тесно связанным со всем телом, его природными задатками и возможностями, с окружающей его средой. Его основная задача — осветить внутренний мир человека. Взять свет Б‑жественной души, свет его храма и осветить им тело и окружающий его мир. Не возвышаться «над миром», а одухотворять и тело, и весь мир. Б‑жественная душа должна быть «шеей» по отношению к телу, а не «головой» (по этой же причине Биньямин и Йосеф плакали на «шеях», а не на «головах» друг у друга).

«Я не был сотворен ни для чего, кроме служения моему Творцу» (Талмуд, трактат «Кидушин», 82б) — этими словами Талмуд определяет роль сынов Израиля в этом мире. Их целью является исполнение воли Всевышнего — «создать Ему жилище в нижних мирах» («Мидраш Танхума»). Для этого необходимо очистить материальный мир, очистить тело и животную душу, превратить их в более возвышенные и духовные субстанции. Роль сынов Израиля — быть «шеей» для всего мира.

А о «голове» еврея — его внутренней Б‑жественной душе не нужно плакать. И на это есть две причины. Во-первых, она всегда связана с Б‑гом и, что бы ни произошло, всегда будет оставаться чистой. Во-вторых, цель работы еврея не связана с «головой», его душа не трудится сама для себя, не для этого она спустилась в этот мир. Цель, для которой душа живет в материальном мире, состоит в том, что она является частью «его шеи», осуществляет связь с его телом, работает с телом и его уделом в этом мире, для того, чтобы очистить и возвысить их, чтобы быть «храмом» для них. И когда я вижу, что храм моего ближнего стоит на грани разрушения, когда я вижу, что он потерпел неудачу в исполнении своей роли «шеи», то я становлюсь Йосефом, который «пал на шеи Биньямину, брату своему, и заплакал».

Моему личному храму не нужно слез. Если он разрушен, то я обязан возродить его. Я должен работать, чтобы все исправить, а не плакать. Но разрушение храма ближнего, который может отстроить только он сам, отзывается во мне болью, задевает мое сердце. О «шее» ближнего своего я плачу…

 Рав Авроом Вольф, главный раввин Одессы и Юга Украины