В начале двадцатого века евреи в царской России страдали от антисемитизма, погромов и дискриминационных законов… Однажды ведущие раввины империи были уведомлены, что по указанию министра внутренних дел Столыпина правительство готовится ввести новый закон, по которому все раввины должны будут сдать экзамены по общим наукам. Раввин, который не сдаст эту «сессию», не сможет больше руководить общиной. Цель закона была ясна всем — устранить с дороги старшее поколение мудрецов Торы, пытавшихся всеми силами сохранить еврейскую традицию. Понятно, что в таком случае евреям в России грозила, не дай Б‑г, полная ассимиляция.

Сотни преданных Торе раввинов собрались в Петербурге с целью решить, что делать, чтобы закон не был принят. Сам Столыпин явился на собрание и заявил, что если раввины не одобрят новый закон, то правительство не сможет в дальнейшем защищать евреев, от тех, кто им угрожает, и тогда он уверен, что в ближайшее время в десятках городов империи произойдут погромы. После выступления министра в зале установилась напряженная тишина. Раввины знали, что его слова — не пустые угрозы. Стало ясно, что сопротивление бессмысленно, и хотя еще не все раввины успели выступить и высказать свое мнение, было очень сомнительно, что кто-либо сможет изменить атмосферу поражения, царившую в зале.

Пятый Любавичский Ребе рабби Шолом-Довбер Шнеерсон (Ребе Рашаб), который должен был выступать следом за этим, попросил, чтобы ему дали слово последним. Тогда на трибуну вышел рабби Хаим из Бриска (ныне — Брест), провозгласивший, что, несмотря на угрозы, он против нового закона. Было видно, что говорит он с тяжелым сердцем, так как полагает, что собрание пойдет на поводу у правительства… Затем настала очередь Ребе Рашаба. Несмотря на плохое состояние здоровья, он выпрямился, и громким голосом провозгласил: «Не по своей воле наш народ находится в изгнании. И не по своей воле мы выйдем из него… Всевышний рассеял нас среди народов, и только Он соберет нас со всех концов земли под предводительством нашего праведного Мошиаха. Но до тех пор, все народы, населяющие землю, должны знать, что только наши тела в изгнании. И нет такой силы, которая может править нашими душами! Мы должны публично провозгласить, чтобы всем стало ясно, единственное, что важно для иудаизма, — это Тора, заповеди и наши обычаи. И никакая сила не может это изменить. Мы все обязаны провозгласить, с нашим великим еврейским упрямством, порожденным тысячами лет героического самопожертвования, и ответить всем словами Творца: «Не трогайте возвеличенных мною и пророкам моим не причиняйте зла!» Затем он поднял руки к небу и прокричал: «Евреи, во имя публичного освящения имени Творца, мы все должны быть готовы отдать жизнь за Тору!..» — и потерял сознание. Тут же рабби Хаим из Бриска провозгласил, что он категорически отвергает новый закон, даже ценою жизни, а затем все присутствующие присоединились к нему.

Ребе Рашаба перенесли в его комнату, куда были вызваны врачи. Через некоторое время появились жандармы с ордером на арест, но в связи с состоянием его здоровья врачи настояли, чтобы он был оставлен под домашним арестом (впрочем, власти довольно быстро поняли, что заточение не ослабит позиции Ребе, и освободили его).

После снятия ареста несколько раввинов, во главе с рабби Хаимом из Бриска, пришли навестить больного. Они нашли его сидящим и плачущим за столом. Было ясно, что причиной была нависшая над евреями угроза. Рабби Хаим, желая успокоить Ребе, положил руку ему на плечо и произнес: «Ребе, прошу вас, не плачьте. В конце концов, мы сделали все, что могли! И теперь пусть Всевышний сделает оставшееся!» На что Ребе ответил: «Правильно, мы сделали все, что могли! Но закон по-прежнему не отменен…»

Рассказывая об этом случае, седьмой Любавичский Ребе рабби Менахем-Мендел Шнеерсон объяснял, что слезы, пролитые Ребе Рашабом в его комнате, конечно, не могли помочь в достижении цели. Однако боль за судьбу своего народа настолько глубоко пронзила его сердце, что он переживал все происходящее, как личную трагедию. Он не думал, хорошо это или нет, он просто плакал — ибо были затронуты все струны его души (надо заметить, что необъяснимым образом новый закон так и не был принят, и, слава Б‑гу, угрозы Столыпина также не осуществились).

…В недельной главе «Ваигаш» мы читаем о нескольких примечательных событиях, произошедших в жизни Йосефа-праведника. Во-первых, Йосеф из еврейского раба, заключенного в тюрьме, в один момент превращается в правителя при фараоне: «из темницы выйдет царствовать» (Коѓелес, 4: 14). Об этом он даже и не мечтал! А во-вторых, Йосеф прощает своим братьям то, что они продали его в египетское рабство.

Но, пожалуй, одним из самых ярких эпизодов в истории Йосефа, становится долгожданная встреча пропавшего сына, ставшего правителем большого государства, и старого отца, который 22 года скорбел о его гибели. Вот как Тора описывает встречу Йосефа и Яакова после долгой разлуки и страданий, выпавших на долю каждого из них: «И заложил Йосеф свою колесницу, и взошел он навстречу Исроэлю, отцу своему, в Гошен. И явил он себя ему и пал на шею ему, и плакал он на его шее еще, больше обычного» (Брейшис, 46: 29). Про предшествующие встречи Йосефа с братьями сказано: «И пал он на шею Биньямину, брату своему, и заплакал; и Биньямин плакал на его шее» (Брейшис, 45: 14), то есть, они оба плакали. В следующем стихе мы читаем: «И целовал он всех братьев своих и плакал на их груди», то есть, прямо написано, что Йосеф плакал. В повествовании же о встрече между Йосефом и его отцом написано, что один пал на шею другого, и этот один плакал, но не совсем понятно, кто из них плакал. Ясно одно — плакали не оба, а только один. Кто же на самом деле плакал?

Раши говорит: «И явил он себя ему…» — Йосеф явил себя своему отцу. «И плакал на его шее еще…» — означает плакать долго, неутешно… больше обычного. Однако о Яакове не сказано, что он бросился на шею Йосефу и целовал его» (комментарий Раши на Брейшис, 46: 29). То есть, согласно Раши, именно Йосеф плакал на шее своего отца Яакова, который не поцеловал и не обнял сына, и не заплакал.

Однако Рамбан толкует этот стих по-другому: «Йосеф не мог из уважения к отцу упасть к нему на шею, он должен был поклониться ему или поцеловать его руки. И для меня это более правильно… Потому что когда он появился перед отцом, и тот увидел сына и узнал его, то именно отец пал на шею его, и плакал над ним больше, чем плакал обычно до того дня, когда он увидел его. Ведь общеизвестно, что старик-отец, нашедший сына живым после многих лет отчаяния и горя, более склонен к слезам, чем сын, верховный правитель».

Очевидно, что Рамбан говорит разумные вещи. Во-первых, сыну действительно полагалось поклониться отцу, потому что в то время было принято, чтобы сыновья именно так проявляли уважение к своим отцам. Наглядное доказательство этому мы находим в главе «Вайехи», в рассказе о том, как Йосеф привел своих сыновей, Менаше и Эфраима, чтобы получить благословение Яакова. Тора говорит: «И отвел Йосеф их от колен его, и поклонился до земли» (Брейшис, 48: 12). И в нашем случае встреча отца и сына должна была проходить так же, и не может быть, чтобы Йосеф «пал на шею» Яакову.

Кроме того, вторая часть объяснения Рамбана тоже соответствует реальной жизни. Что говорит нам жизненный опыт: кто раньше «зальется слезами» — старик или молодой сын, верховный правитель могущественной сверхдержавы? Очевидно, что старик-отец плакал на шее у сына!

Почему же Раши утверждает обратное? Как он пришел к выводу, что Йосеф плакал на шее своего отца, а Яаков никак внешне не проявил своих чувств.

Внимательно анализируя то, что рассказывает нам Тора, мы придем к интересному выводу: каждый раз, встречаясь с братьями, Йосеф плачет. В первый раз, когда они пришли, чтобы купить еду, и он услышал, как они сожалеют о его продаже в рабство, написано: «А он отстранился от них и заплакал» (Брейшис, 42: 24). Во второй раз, когда они вернулись с Биньямином, снова говорится: «И поднял он глаза свои и увидел Биньямина, брата своего… И поспешил Йосеф, ибо воспылала в нем жалость к брату своему, и он неудержимо хотел плакать. И вошел он в покой и плакал там… И омыл он свое лицо и вышел, и сдержал он себя» («Сделал усилие, собрался с силами», — комментирует Раши). Йосеф должен был взять себя в руки, чтобы не заплакать прилюдно. И в нашей недельной главе «Ваигаш» мы читаем: «И не мог Йосеф сдержать себя… И издал он глас свой в рыдании, и услышали жители Египта, и услышал дом фараона…» (Брейшис, 45: 1, 2). И дальше — уже упоминавшиеся выше стихи: «И пал он на шею Биньямину, брату своему, и заплакал; и Биньямин плакал на его шее… И целовал он всех братьев своих и плакал на их груди» (там же, стихи 14, 15).

Однако нигде не сказано, что Яаков плакал о потере Йосефа. Мы читаем в Торе, что Яаков плакал, когда впервые увидел Рахель, когда встретился с Эйсавом. Тем не менее, мы не находим случая, когда бы он плакал о Йосефе. Сказано просто: «И скорбел он о сыне своем много дней» (Брейшис, 37: 34). Мы не видим, чтобы Яаков плакал и тогда, когда его сыновья вернулись в Землю Кнаан без Шимона. Расставаясь с Биньямином, когда братья отправляются в Египет во второй раз, Яаков благословляет его, но не плачет. Когда ему сообщают, что Йосеф жив, он тоже не заплакал. Кажется очевидным, что Яаков, встретившись с Йосефом, вряд ли изменит своей натуре и будет плакать. А вот Йосеф, как обычно, плакал и на этот раз… Но почему же Яаков все время удерживается от плача, а Йосеф плачет?!

Существует два способа служения Всевышнему: разумом и эмоциями. Есть люди, которые служат Б‑гу и приближаются к Нему посредством ума. Они понимают, что нуждаются в общении с Б‑гом, исполнении заповедей. Они обращаются к Б‑гу после того, как приходят к умозаключению, что Б‑г есть, и, следовательно, люди должны прислушиваться к Нему. Представителя этой группы называют «человеком разума».

С другой стороны, некоторые люди не всегда понимают, почему нужно исполнять ту или иную заповедь, но они служат Всевышнему сердцем. У этих людей большое сердце, открытое для служения Б‑гу. Они любят Всевышнего. Вся их натура — это эмоции, пламенный огонь. Эти люди горячо молятся и с особой радостью исполняют заповеди, но при этом не всегда могут объяснить, почему они это делают. Зато они задорнее всех танцуют и веселятся. Представителя этой группы называют «человеком эмоций».

И символами этих двух путей служения Б‑гу являются Яаков и Йосеф. Яаков был «человеком разума», который служил Всевышнему, потому что Б‑г — это Истина. Так что Яаков означает «атрибут Истины». Если он пришел к выводу, что это правильно — он сделает это. А Йосеф служил Г‑споду сердцем, больше чувством, чем умом, поэтому, увидев, что братья раскаиваются, он не мог удержаться и начал плакать.

Яаков жил в Земле Израиля. Он — воплощение славных дней, когда еврейский народ живет на своей земле и ведет служение в Храме. При таких обстоятельствах можно и нужно служить Б‑гу умом, сознавая и зная, что это и есть Истина. В отличие от отца, Йосеф представляет время изгнания. Он был первым лидером еврейского народа в изгнании. Во тьме голуса нельзя полагаться на разум. Каждый знает и прочувствовал на себе, что есть вещи, которые он не делает, даже когда собственным умом понимает, что он должен это делать. Например, мой мозг ясно понимает, что очень важно делать физические упражнения, но на самом деле я их не делаю. Многие люди прекрасно понимают, что курение — это вред, но они не бросают курить, поскольку у них нет желания это сделать. Им просто-напросто не хочется!

То же самое происходит и в еврействе. Любавичский Ребе всегда был против споров об иудаизме. Потому что даже если вам удалось доказать, что вы правы, вряд ли это может стать причиной того, чтобы кто-то изменил свой образ жизни. А воздействие на эмоции всегда оказывается более успешным методом в деле приближения к еврейству. Способствуя эмоциональному пробуждению, можно вызвать восторг и желание стать ближе к иудаизму. Для того чтобы это произошло, надо дать еврею возможность почувствовать себя таковым: нужно, чтобы он пережил Песах, сидя за столом во время Пасхального Седера, или приобщился к праздничной атмосфере Рош ѓаШоно в синагоге и так далее. Такие события оставляют неизгладимые впечатления в еврейской душе, их хочется пережить вновь и вновь, и в этом залог успеха в передаче своего опыта следующему поколению. Чем меньше назидательных нравоучений и больше чувств, тем лучше мы сможем повлиять на наших детей.